Кто такие рецептивные билингвы, или о чём моя диссертация

Моя диссертация была о тех, кто “понимает, но не говорит”. Таких называют “пассивные билингвы” (passive bilinguals) или “рецептивные билингвы” (receptive bilinguals).

Когда я искала тему для диссертации, профессор Алана Джонс, давно исследующая инуктитут (язык инуитов – канадских эскимосов), рассказала мне, что на Лабрадоре много таких: они понимают и на английском, и на инуитском, а говорят только на английском. На тот момент очень мало было известно, что представляет из себя знание инуитского у таких людей, и почему его хватает для понимания, но не хватает, чтобы говорить. Почти никто специально не занимался рецептивными билингвами, хотя их упоминали в статьях про людей с унаследованными языками, они же эритажники (heritage speakers). И уж точно никто до меня не занимался рецептивными билингвами, понимающими инуитский. А я люблю браться за что-то малоисследованное.

Научных руководителей у меня было два (а не один, как обычно), потому что такой специалист в одном лице просто не существовал. В дополнение к Алане Джонс нужен был специалист по билингвизму и психолингвистике, поэтому к нам присоединилась профессор Ана-Тереза Перез-Леру. Всё это происходило в Университете Торонто, соответственно, диссертация на английском. Называлась она “Comprehension of Labrador Inuttitut functional morphology by receptive bilinguals” (“Понимание служебных морфем лабрадорского диалекта инуитского языка рецептивными билингвами”).

Почитав то, что написали до нас о самых слабых эритажниках (с разными эритажными языками), мы с моими научными руководителями изначально заподозрили, что эти самые служебные морфемы (суффиксы прошедшего времени, личные окончания глаголов, падежные окончания существительных и т.д.) наши рецептивные билингвы как раз и не понимают – и оказались частично правы.

Ох и нелегко им! У инуитского языка чрезвычайно богатая морфология. Там и падежи, и лица, и числа, и наклонения. Огромное количество глагольных окончаний. У них есть двойственное число, а не только единственное и множественное. И предлоги прицепляются после существительного. И в глагол всовываются то ли суффиксы, то ли наречия, которые добавляют информации о том, как именно происходит действие. И огромное количество словообразовательных возможностей. Ну, многие, наверное, слышали про двести слов для снега. Так вот они включают в себя большие группы однокоренных слов, каждое с гирляндой разных суффиксов (приставок нет, но уж зато суффиксов – на любой вкус!). У меня записано несколько инуитских слов из семи морфем (корень и шесть суффиксов), каждое из которых переводится целым предложением. Например, прекрасный глагол “нигиммаангуагиаттуниаккугулли” означает “а ещё мы сегодня пойдём на пикник”. И это ещё не самые длинные слова.

После весны, проведённой за подготовкой, начались настоящие приключения: три поездки на север Лабрадора. Там я собирала материал для языковых тестов, потом тестировала взрослых рецептивных билингвов и – для сравнения – сбалансированных билингвов. Последние были из старших поколений, первые – помоложе. В отличие от иммигрантов, инуиты никуда не уезжали от своего языка: английский “приехал” к ним сам и стал вытеснять язык их предков. Об этом тоже можно долго рассказывать. Скажу только, что они за свой язык борются, преподают его в школе, проводят курсы, издают учебники, но молодёжь всё же владеет им не так хорошо, как английским.

И вот что я узнала в ходе исследования. Во-первых, рецептивных билингвов в чистом виде (“понимают всё, не могут сказать ничего”) просто не существует. Это миф. Все они могут сказать хотя бы отдельные слова. С другой стороны, понимают они далеко не всё. Они сами оценивают своё понимание примерно в 80 процентов от услышанного. Если тема простая, привычная – то больше. Если наоборот – то меньше. Если много длинных слов – то тоже меньше.

И тем парадоксальней, что я с тех пор считаюсь специалистом по ним – их же не существует! Но нужно просто дать им более точное определение. Рецептивные билингвы – это люди, которые способны частично понять речь, но которым очень трудно говорить на данном языке. У них огромная асимметрия между пониманием и говорением. То же самое, конечно, происходит и в других языках (не только в инуитском), у билингвов с самыми разными комбинациями языков.

А дальше нужно было выяснить, что же они знают. Я сосредоточилась на тестировании их понимания, но для порядку попросила их рассказать историю по картинкам. Как и ожидалось, получилось у них не очень хорошо: позабывали слова и/или наделали ошибок (а кто-то и не мог говорить предложениями, только называл отдельные слова).

Тест на словарный запас показал, что они знают довольно много простых, часто употребляемых слов. Но в тесте было мало редких слов, а они сами говорили, что многих слов не знают или не могут вспомнить.

Тест на грамматику, где надо было из двух похожих предложений выбрать грамматически правильное, показал, что они не очень хорошо знают, как сказать правильно, и могут перепутать окончания существительных или глаголов. Другой тест показал, что они отличают прошедшее время от будущего. Но в инуитском всё немного сложнее: есть несколько прошедших и несколько будущих времён, которые отличаются степенью удалённости от настоящего. И рецептивные билингвы их не различают.

В общем, грамматика – это их главная проблема: даже если они знают все слова, им трудно сложить их в предложение. Именно это большинство отметили как главную причину того, что им трудно говорить на инуитском. Предложение им сложить трудно в первую очередь из-за того, что они не всегда знают и помнят правильные суффиксы или окончания. Когда они слушают других, эти суффиксы и окончания можно и проигнорировать, и по контексту догадаться о том, чего они не поняли. Конечно, можно и не угадать, а и то угадать неправильно, но всё-таки шансы есть. А когда надо самому говорить, надо сказать все эти суффиксы и окончания. Да ещё и слова не всегда вспоминаются. Вот они и избегают этого, отвечая по-английски.

И ещё про длинные слова. В одном из заданий надо было повторить те самые слова из семи морфем, которые переводятся целым предложением. Такое слово не найти в словаре: весь этот поезд из суффиксов составляется каждый раз по мере надобности. Слогов в них столько, что повторить по-попугайски, не поняв, почти невозможно: в нашу оперативную память столько не лезет. Сбалансированные билингвы, которые без проблем ведут беседу с прабабушкой, до сих пор не выучившей английский (таких осталась буквально горстка), запросто эти слова повторяли. А рецептивные билингвы начинали буксовать почти сразу же после корня. Корни они знали, а дальше – нет. Поэтому полностью всё слово они понять не могли. Из примера выше про пикник они могли понять только то, что это “что-то про еду” (там начало “ниги” - “есть”, “еда”). Одна участница вспоминала, как её в детстве посылали за сигаретами, но не могла воспроизвести, как это звучало по-инуитски, кроме начала слова (корня): “что-то там про сигареты, и купить”, и просто по ситуации она догадывалась, что сигареты надо именно купить, и именно ей.

Исследование включало ещё интервью с каждым участником. Очень интересно было слушать, что они рассказывали про себя. Лучше всех говорили те, кого жизнь заставила – то есть те, у кого один или оба родителя не говорили по-английски. Хуже всех говорили те, кого готовили к успеху в новой жизни, создавая хорошие условия для овладения английским и игнорируя инуитский. Некоторые старались говорить на инуитском, с кем можно, но отмечали, что они начинают предложение, а потом “застревают” и переходят на английский.

У многих была ещё одна проблема: они боялись негативной реакции окружающих. Сейчас этого уже меньше, но раньше старшее поколение, не понимавшее их проблем, недобро смеялось над их ошибками, а кто-то мог и обозвать, и сказать что-то неприятное. Рецептивных билингвов это очень задевало, вплоть до того, что они не хотели больше говорить на родном языке.

И ещё один интересный момент. Все рецептивные билингвы в моём исследовании гордились тем, что знают хоть что-то по-инуитски, и расстраивались, что знают недостаточно. Говорили, что инуитский язык связан с их национальным самосознанием, и поэтому не знать его обидно.

В общем, ещё тогда я много чего узнала, что применимо и к моей сегодняшней работе. А после диссертации были и другие исследования, в том числе и по детям из русскоязычных семей в Канаде. Но об этом как-нибудь в другой раз.

Марина Шеркина-Либер